Немногие знают, что у первого руководителя БГУ Пичеты сербские корни

Для белорусов – большая честь то, что одним из основоположников и первым ректором нашего первого университета – в котором, кстати, я учился и вот уже более сорока лет работаю – был такой знаменитый историк-славист, как Владимир Иванович Пичета (1878-1947). Каждый более-менее образованный белорус знает, какое место в истории отечественной науки и системы образования ХХ столетия принадлежит ему, академику АН БССР и академику АН СССР, чьи заслуги отнюдь не ограничиваются пространством Белоруссии и временем раннего советсткого периода. Благодаря этому выдающемуся ученому впоследствии создана мощная славистическая школа на базе организованной им кафедры истории западных и южных славян в МГУ, а также еще более важный научный центр в АН СССР, где он возглавил сектор славяноведения Института Истории и стал первым заместителем директора Института славяноведения. Вообще, Владимир Пичета является исключительно значимым авторитетом и служит примером не только в науке, но и в практических делах по укреплению связей между восточными и южными славянами. Причем отмеченное – в любом случае, лично для меня как сербиста – существенно дополнялось тем, что этот знаменитый славист (в том числе и основательный историк-белорусист!) происходил, па отцовской линии, из герцеговинских сербов. И особое значение приобрел тот факт, что отцом первого ректора моего университета был протоиерей Иоанн (Иван Христофорович) Пичета – ректор Витебской (!) и Полтавской духовных семинарий. Короче говоря, далеко не частое для белорусских условий сочетание: ректор – отец ректора… Увы, достоянием гласности это стало многие годы спустя. Но, как оказалось, личность отца тоже заслуживает самого пристального внимания и безусловного почитания вследствие также весьма и весьма существенного вклада в дело просвещения православных славянских народов и развитие связей между ними. Хотя вклад этот, можно сказать, и поныне остается практически неизвестным в современной белорусской среде. Как, впрочем, и в сербской.

Вследствие известных причин – прежде всего, из-за упорного нежелания коммунистических идеологов учитывать в истории наших народов роль духовного просвещения, а тем более самого духовенства – в югославских и советских энциклопедиях не находилось места для его имени. Отсутствовало оно также в изданиях, посвященных и предназначенных Церкви. Исключение cоставляют лишь отдельные материалы в региональных общеинформационных изданиях Украины, особенно появившиеся за последние годы, всего несколько ему посвященных статей российских исследователей [4], а также буквально единичные публикации внучки и правнука с обобщением тех сведений, которые сохранены семьями потомков.

Иоанн (Jован) Пичета родился, как мы только что упомянули, 9/22 сентября 1844 года в городе Мостаре, тогдашнем национально-культурном центре Герцеговины. Он был пятым из семи детей Ристо (Ристана) и Марии. Кстати, отец его, серебряных дел мастер, вел “небольшую торговлю в Гацком округе, где и проводил большую часть года, оставляя семью на попечение матери”. Начальное образование мальчик получил в Мостарской народной школе, которая приобрела известность не только среди герцеговинцев. И как раз во время его учебы, в 1857 году, эту школу посетил Александр Гильфердинг, на то время первый российский консул в Боснии и Герцеговине. Ознакомившись с этим не типичным для турецкой провинции просветительским учреждением, консул Гильфердинг предложил послать лучших учащихся школы для получения высшего образования в Россию, за счет российской казны. Так одаренный подросток из Мостара, вместе с одношкольниками Николой Биличем и Стефаном Говедарицей, в сопровождении иеромонаха Прокопия Чокорило, оставил родную Герцеговину и оказался в Одесском духовном училище, а затем в Одесской (которая называлась тогда Херсонской) духовной семинарии, где учился на протяжении 1858 –1864 гг. Успешно завершив семинарию, он стал студентом Киевской духовной академии, которую в 1867 году также окончил весьма достойно. После этого выпускник-академист Йован Пичета, вместе с земляком Николой Биличем, товарищем по семинарии и академии, отправился на родину. Однако пробыл там недолго. Главным, пожалуй, было то, что вследствие закономерного недоверия турецких властей к российским воспитанникам, как сейчас бы сказали, “трудоустроиться по специальности молодому специалисту не была предоставлена возможность”. Он вернулся в Россию и получил направление на работу в гимназию города Николаева. Между тем, прибыв в Николаев и не успев еще устроиться, узнал, что освободилась должность преподавателя церковной истории (это стóит подчеркнуть!) в Полтавской духовной семинарии. И ему, как дипломированному богослову, по рекомендации начальства Киевской академии, эта должность была предоставлена. В Полтаве Иоанн Пичета, что называется, закрепился надежно. Здесь в 1869 году он принял российское гражданство, отказавшись от турецкого; здесь вступил в брак с дочерью киевского чиновника Марией Григорьевной Григоренко (рожденной 5/18 августа 1846 года, а упокоившейся в 1911 г.), здесь родились семеро его детей – четыре сына (Константин, Александр, Георгий, Владимир) и три дочери (Любовь, София, Елена). С 1867 по 1888 гг. Иоанн Христофорович, как его стали именовать на российский лад, работая преподавателем Полтавской семинарии, одновременно преподавал еще и географию в светских школах, а также занимался наукой и литературной работой, активно выступал в региональной печати. Достойно проявив себя на духовно-просветительском поприще, 5 апреля 1887 года он, имевший уже чин статского советника, перешел в духовное ведомство и был рукоположен в иереи, а 10 апреля того же года возведен в сан протоиерея; после чего получил назначение на должность ректора Витебской духовной семинарии, которую исполнял с февраля 1888 г. (по сведениям Л.Г.Соколовского, с конца апреля 1887 г.) до августа 1890 года.

В 1903 году протоиерей Иоанн перабрался в Харьков, где стал нести священническое служение и продолжил общественную деятельность. В последние годы жизни он, служа настоятелем харьковской кладбищенской церкви в честь Усекновения главы Иоанна Крестителя, был членом Епархиального комитета и Духовной Консистории, членом Епархиального училищного Совета и Совета епархиального женского училища (1906-1909), товарищем председателя Братства Озерянской иконы Божией Матери, блюстителем за преподаванием Закона Божия в мужских средних учебных заведениях г. Харькова, председателем пастырско-законоучительских собраний, членом Православного миссионерского общества, председателем Совета и депутатом от духовного ведомства при Харьковской городской думе (1906-1910 гг.), с 1918 г. – председателем правления церковно-приходских советов Харькова. К этому времени имел ряд высоких наград – ордена св.Станислава ІІ и ІІІ степени, св. Владимира ІV и ІІІ степеней, св. Анны І, ІІ и ІІІ степени.

В Харькове не прекратилась, а еще более активизировалась его исследовательская и писательская работа. Появились на свет две мемуарные книги и основательный этнографическо-исторический очерк.

Харьков, где он проживал вместе с дочерью Софией, стал местом последнего земного пристанища. Здесь он почил в Бозе. Произошло это, если доверять большинству опубликованных сведений, в 1920 году. Хотя точную дата смерти пока не установлена: скажем, в статье А.Д. Каплина осторожно указывается: “… после мая 1918», а Титарь В.П. и соавторы называют время упокоения на десятилетие позже: « …1929». Есть основания предполагать, что погребен протоиерей Иоанн Пичета при церкви, в которой служил. Однако могила не сохранилась, да и само кладбище фактически снесено.

***

На данный момент у нас имеется не только потребность, но и возможность дополнить хотя бы в отдельных моментах жизнеописание заслуженного протоиерея, опираясь на его собственные мемуары, которые представляют несомненный интерес как с точки зрения биографической фактологии, так и в плане стиля – весьма искусного, поистине яркого.

Вот как, например, воссоздает он атмосферу Мостара времени своего детства в первой из книг “Воспоминаний”: “Если православные герцеговинцы не одичали от ужасов турецких, то этим они обязаны прежде всего своему твердоверству, своей любви и глубокой преданности к православной церкви и ее установлениям, а затем благотворному влиянию тех святых обителей, которые любовью предков созданы в разных местах родины, в которые толпами собирались для молитвы и взаимных утешений, для совещаний и решений, что делать, чтобы сохранить свою святую веру и народность. Монастыри (…) были хранителями православия и духа народного, поддерживали в народе бодрость, возгревали в нем любовь к вере и родине и воспламеняли к борьбе “за крест честный и свободу золотую (…) Из православных сербских общин в Герцеговине мостарская была самая значительная и состоятельная. Она представляла собою правильно организованное братство без писанного, но начертанного на скрижалях сердца устава”.

Завидно ясная память, которую автор этих воспоминаний сохранил и в почтенном возрасте, позволяла ему описать родную среду с поистине впечатляющей детальностью: “В мое время в Мостаре была только небольшая церковь во имя Рождества Пресвятыя Богородицы, построенная в 1835 г. на месте старой церкви, на восточной окраине города, около так называемого Суходольского кладбища. Как ни молили мостарцы о разрешении выстроить церковь несколько больших размеров, визирь Али-паша не только отказал им в этом, но еще, по наущению фанатиков из магометанского духовенства, и строго приказал, чтобы церковь не возвышалась над окружающею ее оградою. Чтобы сколько-нибудь сделать храм внутри высоким, пришлось на 10 с чем-то ступеней углубить его в землю, что дало возможность устроить потолок сводчатый и хоры для стояния женщин. По внешнему виду церковь ничем не отличалась от простого, продолговатой формы, каменного четырехугольного здания, с небольшими окнами и каменною крышею. Над единственным входом в церковь водружен был едва заметный крест, высеченный их камня, но его, как и всего здания, не видно было за стенами высокой ограды. Внутренность церкви, стесненная столбами, поддерживающими хоры, гармонировала с внешностью. Стены голые без икон, иконостас простой, уставленный малярной работы иконами и плохими литографиями, царские двери без изображений, северный и южный входы в алтарь без дверей, самый алтарь тесный и без окон, престол каменный с убогим облачением, жертвенник в нише стены, застланный куском простой ткани. Не краше была и вся другая утварь… ”.

Что весьма ценно для нас, он вполне зримо описывает родной “домик с небольшим огородом при нем, в котором росло большое тутовое дерево для занятий шелководством” и надежно указывает его местоположение: “… на окраине города “Царина”.

Как и положено сербу, протоиерей Иоанн не забывает о своем главном «идентификационном признаке» – Славе, называя святого покровителя: «В моем роде как в Мостаре, так и в других местах Герцеговины славят Георгия Победоносца, святое имя которого есть «Крестное имя» всего нашего рода». Учитывая то, что традиции Крестной славы у русских нет, он подробно останавливается на ее значении.

Надо отметить, что в автобиографическом повествованиии о.Иоанн предстает как неизменно сохраняющий самые теплые чувства сын и брат – душевно повествует об отце, братьях Бошко, Илье и Трифоне, сестрах Йованке, Ристе и Ангелине. Но особо трепетное отношение выражает к матери. С исключительной проникновенностью звучат слова, обращенные к ней, уже покойной: “Вечная тебе память, незабвенная мама! До скорого свидания, родная!”; “Верю, что молитвенные слезы милой матери были действенны перед Богом, по неизреченной милости Которого я окончил успешно учение и проходил свое служение”. И, конечно же, не вызывает никаких сомнений признание этого состарившегося мужчины, что мать он не забывал никогда, “три раза ездил из Полтавы навещать ее”, а узнал о смерти ее, когда был “назначен ректором Витебской духовной семинарии”.

Помимо этого, Иоанн Пичета – ученик, сохранивший благодарную память о своих мостарских наставниках. По очередности, в которой школьная учеба сводила с ними, вспоминает всех: “учитель из Сербии, по фамилии Стоякович, обучавшийся в Белградской “богословии”; “новые учителя из уроженцев Гецеговины – Иван Шушич, обучавшийся в какой-то школе в далматинском городе Шибеник и Петр Сербич, окончивший курс учения в в Белградской богословии ” (т.е. семинарии”) да еще кто-то из венгерских сербов”; “Никифор Дучич и Серафим Перович, известные в последствии времени политические и церковно-народные деятели. Первый стяжал известность выдающегося церковно-исторического писателя и умер в Сербии в сане архимандрита, а второй после всевозможных злоключений, не исключая и ссылки в Фецан, в оккупационное время поставлен был в митрополиты Герцеговины, в каковом сане и скончался в конце прошлого столетия”.

У нас, нынешних, вполне понятный интерес вызывает то, как человек, получивший глубокую осведомленность о положении Православия в разных странах, оценивал состояние церковных дел в Боснии и Герцеговине середины ХІХ века, времени его детства и отрочества. В общем, оценки неоднозначны. С одной стороны, отмечается, что митрополиты – греки и болгары – “не оставили по себе доброй памяти”. С другой же, исключительно почтительны воспоминания о “добре пасущих стадо пастырях” из земляков. В частности: “…Особенно большим авторитетом и уважением пользовались иеромонах Серафим Шолая и архимандрит Иоанникий”. О “местном летописце Иоанникии Памучине” упоминается неоднократно, причем с самыми высокими характеристиками: “Архимандрит Иоанникий был выдающимся начетчиком, знатоком сербского языка и народных обычаев. Представительный собою, обладавший даром слова, прекрасно служивший и певший, он был украшением церкви герцеговинской и православной мостарской общины, их руководителем, представителем и предстателем там, где нужно было. Его умныя речи слушались и его советами не пренебрегали и власти турецкие, особенно во время бывшего в 60-х годах восстания под предводительством воеводы Луки Вукаловича. Какое бы великое счастье было для сербского народа, если бы восставшие приняли те условия, какие им предложены были серакиром Омер-пашою не без участия архимандрита Иоанникия. Может быть, не было бы и последующих восстаний, приведших к австрийской оккупации и анексии”. И можно только радоваться, что труды учителей Йована Пичеты и сейчас служат делу просвещения юных герцеговинцев.

Примечательно, что без какого-либо желания выделить себя лично упоминает Иоанн Пичета о судьбоносном для него приезде в Мостарскую школу первого русского консула для Боснии и Герцеговины, А.Ф.Гильфердинга, и секретаря консульства, А.С.Ионина. Вот как запечатлелось происходившее в тот майский день 1857 года: «Прибытие в Мостар первых русских людей, да притом официальных представителей русского правительства, было великим событием для всего православного населения всей Герцоговины. О чем молились и воздыхали, на что надеялись и уповали – на заступничество великой России, того дождались, увидели высокопоставленных русских братьев в своем святом храме и в дорогой школе, беседовали с ними и поведали им, если не устами, то очами и сердцем о своих печалях”. Для сравнения не лишне будет привести об этом и впечатление самого А.Ф.Гильфердинга, который в письме-донесении своему вышепоставленному начальнику сообщал следующее: «Я воспользовался наступившим на другой день приезда моего в Мостар праздником Вознесения, чтобы немедленно посетить здешнюю православную церковь, хотя обедня в ней служится на рассвете (вследствие того, что литургия во время дня беспокоила бы мусульман). После обедни мне показали прекрасно устроенную первоначальную школу, заведенную с прошлого года при мостарской церкви, которая, хотя едва начала свое существование и имеет самые недостаточные средства, оказывает уже благодетельное влияние на здешний православный народ» (Письмо российского консула в Сараеве А. Ф. Гильфердинга директору Азиатского департамента МИД России Е. П. Ковалевскому от 17(29) мая 1857 г.).

Как оказывается, прочно сохранилась в памяти дата, с которой связан важный поворот судьбы: «В январе или феврале 1858 г. сделалось известным, что наш отъезд должен последовать после Пасхи и что с нами поедет иеромонах Прокопий Чокорило, которому исходатайствовано было разрешение приехать в Россию для сбора пожертвований в пользу бедных церквей и монастырей Герцеговины(…) Наступила Пасха, последняя в моей жизни на родине. Близилось время моего отъезда. Все что может сделать горячая любовь патриархальной семьи для своего члена, то сделано было моими дорогими родными для меня. Снарядили меня весьма в изобилии. Днем отъезда назначено было 3-е число мая»; «Отъезд мой и товарищей Николая Билича и Стефана Говедарицы, с иеромонахом Прокопием во главе, был обставлен довольно большою торжественностию. Более сотни лиц провожали нас за окраину города, а некоторые, верхом на лошадях, сопутствовали нам до Потпорима, на расстоянии 4-х часов от Мостара».

Далее путь лежал через Сараево в Белград, где направлявшиеся в Россию юные мостарцы встретились с товарищем по школе Саввой Косановичем, который обучался тогда в Белградской семинарии, впоследствии же стал митрополитом Сараевским. А оттуда они, на пароходе (не без происшествий, одно из которых будущему протоиерею Иоанну едва не стоило жизни) отправились в Одессу. И вот наконец: «Утром 28 июня наш пароход бросил якорь в карантинной гавани Одесского порта, и мы скоро, к великой нашей радости, вступили на русскую землю, пропутешествовав один месяц и 25 дней».

Герцеговинец Йован Пичета вышел на просторы жизни и плодотворной деятельности в Государстве Российском.

Самый начальный период его пребывания в России по-своему иллюстрирует один вроде бы малозначимый, но в разных отношениях примечательный и к нашему разговору как историков имеющий прямую связь, факт – обращение боснийцев и герцеговинцев, которые учились в Одесской семинарии, к знаменитому филогу и просветителю Вуку Стефановичу Караджичу, жившему тогда в Вене, с просьбой прислать книги по отечественной истории (!). Вот содержание этого письма в буквальном переводе:

“Высокоученый и родолюбивый Господин!

Мы, нижеподписавшиеся сербы из Боснии и Герцеговины, которые обучаемся здесь в Семинарии как стипендиаты, осмеливаемся просить Вас, чтобы Вы нам прислали труды Ваши и еще некоторых отечественных писателей, которых Вы знаете, что они познакомят нас ближе с нашей Историей.

Уважение к Вам и Вашим трудам, а также незнание Истории сербской, пабудило нас написать Вам и просить Вас, как родалюба и соотечественника, чтобы не оставили желание наше неисполненным. И еще Вас просим, если возможно, чтобы Вы нам прислали Ваш портрет и иных некоторых отечественных наших Писателей, которое бы нам были ради украшения и славы рода Сербского. С полной уверенностью, что наша просьба будет исполнена, остаемся Вам покорными и уважающими Вас как родолюба.

Николай Спаич, Тано Батинич, Димитрие Богичевич, Ристо Бугарчич (из Боснии), Йован Пичета, Стефан Говедарица, Христо Милинкович, Николай Билич (из Герцеговины), Панто Попович (из Албании).

Одесса, 26 априла 1861 г.“.

Судя по сохранившемуся и опубликованному корпусу эпистолярных текстов Вука Караджича, он одесским семинаристам ответа не дал. Но это иная тема.

***

А коль уж затронут вопрос о знаменитостях, то есть смысл развить его в том плане, что Иоанн Пичета являлся не только регистратором или интерпретатором давно произошедшего, но был также в той или иной степени причастен к значимым историческим событиям – отнюдь не активный участник революционных преобразований, однако непосредственный свидетель катаклизмов, знакомый со многим личностями, роль которых в истории малозначительной никак не назвать, так как они оставили памятный положительный след. Это уже упоминавшиеся нами славные деятели Православия в Герцеговине, многие иерархи Сербской и Русской Православных Церквей, в числе которых митрополит Сербский Михаил (Йованович), митрополит Киевский и Галицкий, впоследствии глава Русской Зарубежной Церкви Антоний (Храповицкий), архиепископ Харьковский Арсений (Брянцев), епископ Полтавский и Прилукский Иларион (Юшенов) и др., обер-прокурор Священного Синода РПЦ К.П.Победоносцев, а также сербские военачальники Савва Груич и Димитрий Джурич, видные государственные деятели Илия Гарашанин и Алипий Василевич, политический лидер сербских социалистов Светозар Маркович, знаменитый поэт Лаза Костич…

Хотя в данном случае внимание притягивают фигуры, которые отличились иными свойствами, представляя другой полюс государственной жизни. В частности, вряд ли можно обойти стороной то обстоятельство, что в Полтавской семинарии во время ректорства И.Х.Пичеты учились Георгий Гапон и Симон Петлюра – к тому же не просто формально находились у него под началом, но благодаря его принципиальности оба были представлены к отчислению. Гапону, до нынешних дней остающемуся позорно известным всей России как провокатор в трагических событиях так называемого «кровавого воскресения» 1905 года, отводится довольно много места во второй книге «Воспоминаний» “. Стремясь объяснить этот действительно «тяжелый случай», а в известной степени и оправдаться перед составлявшей свое мнение общественностью, протоиерей Иоанн подробно излагает, каково его личное отношение к бывшему подопечному семинаристу, какое впечатление о нем складывалось изначально и как развивались контакты с ним в последующем. А подытоживая все сказанное об этом «человеке, опозорившем свой священный сан и причинившем так много горя России», педагог признается: « Мне больно, что он был моим питомцем, и что его позорное имя причастно к дорогой мне Полтавской семинарии, но утешаюсь тем, что семинария, в лице председательстствуемого мною правления, оценила по достоинству своего недостойного питомца, и не ее вина, что его тянули и тянули в ущерб правде, а он, преуспевая в беззакониях, дотянул себя и до роковой петли от своих злобных товарищей» “.

Ректор Пичета настаивал также, чтобы исключен был из семинарии – несмотря на то, что он учился уже в классе выпускном – Симон Петлюра, уроженец Полтавы, впоследствии выдвинувшийся на роли главы директории УНР и главного атамана ее войска и флота. Это о нем, хотя использован сокращенный вариант написания фамилии (подчеркнем: так же, как и во всех остальных подобных случаях), в мемуарах имеется четыре упоминания. В подробностях описывается основной эпизод, потребовавший категорических мер воздействия: «Направляясь из своей квартиры к архиерейскому дому, чтобы навестить болящаго владыку Илариона, я заметил воспитанника VI класса П-ру (здесь и далее подчеркивания наши – И.Ч.), едущего с каким-то господином по направлению к семинарии. Так как извозчик остановился у семинарского подъезда и приехавшие вошли в здание, то я направился туда же, чтобы узнать, кто приехал и кому он или кто ему нужен. Захожу в приемную – никого нет. Пошел на второй этаж, где расположены залы, и здесь застал только что начинающуюся спевку под руководством регента, воспитанника VI класса Сид-ко. Поющих оказалось гораздо больше, чем участвует в хорах церковных. Явившийся господин оказался композитором Лысенко. Я поздоровался с ним, поблагодарил его за внимание к ученикам, но регенту сделал замечание, что он пригласил стороннее лицо без моего ведома. Слушателей пения было достаточно в зале. Некоторые воспитанники, как мне казалось, злобно смотрели на меня и были крайне недовольны моим присутствием. Простоял я более получаса, ожидая конца затеи. Сам Лысенко, видимо, чувствовал себя неловко, и, похвалив пение воспитанников, попрощался с ними и со мною. Я его снова благодарил и просил, если будет в Полтаве в феврале, пожаловать к нам на предполагающийся вечер пения. Воспитанники проводили его рукоплесканиями, а я сошел с ним до передней, где снова попрощались любезно <…> Без сомнения, не явись я неожиданно в зал, Лысенко остался бы дольше «среди славных полтавских семинаристов» и, вместе с похвалою их пению, сказал бы, может быть, что-нибудь в украинофильском духе. Насколько малорусский композитор поступил бестактно, решившись явиться в закрытое учебное заведение без ведома его начальства, – это он и сам осознал, когда через полчаса оставил семинарию; но я долго не мог успокоиться по поводу его визита, который мог вызвать демонстрацию и сопровождаться крупною неприятностью для меня же, как начальника заведения <…> При обсуждении поведения учеников решено было главных смутьянов и затейщиков поручить особому надзору всех учащих и воспитателей <…> и П-ру, как одного из главных вожаков обнаружившегося в семинарии движения, предназначить к увольнению из заведения.

Преосвященный утвердил журнал правления, но, к несчастию, П-ре оказана была милость остаться в семинарии до окончания курса. Этот вредный молодой человек и уволенные питомцы причинили нам много неприятностей во второе учебное полугодие, когда начались смуты в семинарии, приведшие к закрытию вторых и второго отделения третьего класса“. Затем отмечает следующее: «Видное участие в беспорядках принимали Г-х и Г-ря, проживающие на Фабрикантской ул., в д. Матирнаго, и П-ра, проживающий на Новом Строении у своего отца. 10-го марта он был на Киевско-Полтавском вокзале перед отправлением уволенных из семинарии учеников и говорил им зажигательную речь».

Между прочим, получив немалый личный опыт общения с революционизировавшимися “массами” не только в стенах семинарии, протоиерей Иоанн подробно запечатлел ситуацию 1901-902 гг., когда и в среде семинаристов начался процесс брожения и постепенного разложения, поскольку на ней отрабатывались технологии тайной агитации против власти, чтобы организовывать волнения, ведущие к беспорядкам и бесчинствам, а в итоге – к революциям, которые коренным образом изменили мировую историю.

***

Оценивая заслуги И.Х.Пичеты как историка, прежде всего нужно учесть важный момент, обозначенный нами вначале – то, что он являлся историком Сербии вне Сербии, стремившимся дать восточным славянам как можно более верные представления о прошлом и настоящем своей родины. А в этом плане, пожалуй, не будет преувеличением, если отметим, что по ряду вопросов он являлся первопроходчиком и носителем сведений, в надежности которых не было оснований сомневаться. Прежде всего этим, судя по многому, обусловлена значимость уже первой из его работ – которая опубликована, кстати, не на периферии, а в Москве. И подтверждением высказанного суждения, несомненно, является также то обстоятельство, что до сих пор, без малого полтора века, существуют ссылки на эту публикацию в соответствующих исследованиях и пособиях для духовных школ. Понятно, содержание названной работы не утрачивает ценности благодаря и тому, что автор ее проявил незаурядную осведомленность и профессионально выверенное владение материалом. Однако важными являются не только эрудиция, насыщенность публикации значимыми сведениями. Не менее существенна та последовательность, с которой автор отстаивает православную точку зрения на все перипетии сербской истории, тогда как многие события ее в имевшей распространение литературе освещались по-разному. И.Х.Пичета отталкивается от мнений разных авторов, среди которых и католики, и протестанты, и представители иных вероисповеданий. Но, руководствуясь своими знаниями и убеждениями, он вступает в полемику со многими, в том числе и с имевшим весьма высокий авторитет Шафариком, и даже с признанным российским сербистом Майковым… У него, по вполне понятным причинам, неизменно проявляется правомерное критическое отношение к политике как Турции, так и Австрии. А соответственно, и к действиям Католической церкви на сербских землях, целенаправленно осуществлявшей все возможное для того, чтобы разделить сербов как единый этнос:“Это религиозное разъединение сербов разъединило и их национальность, так что родные братья не носят теперь общего всем названия сербов, а каждый называет себя именем того вероисповедания, к которому принадлежит. Католик серб называет себя латинянином, так как католицизм составляет принадлежность по преимуществу латинской нации, серб магометанин турком; только серб православный носит имя серба, которое тождественно с именем православного христианина”.

Что же касается методологии автора этой работы в целом, то прежде всего следует отметить научную основательность. Хронология очерка охватывает VII – ХIХ века. Правда, не все события освещаются одинаково подробно, хотя в этом есть своя логика. Скажем, может возникнуть вопрос, почему делам древности и средних веков уделяется внимания сравнительно больше, нежели новому времени. А ответ, скорее всего, нужно искать вот в чем: да потому что, во-первых, из-за большой временной дистанции и практической недоступности документальных материалов тех времен их весьма произвольно интерпретировали; а во-вторых, потому что им свойственны очевидная коллизийность и, соответственно, определяющее влияние на судьбу народа. Автор постоянно держит в поле зрения земли сербские в целом. Однако при всем стремлении к беспристрастности проявляется-таки сила притяжения родины. Поэтому как истории, так и современному положению Герцеговины уделено особое внимание. Примечательно, что в качестве источников И.Пичета использует и публикации своих земляков, о которых мы уже упоминали – иеромонаха Прокопия Чокорило, архимандрита Иоанникия Памучины.

Стиль этого очерка напрямую обусловлен жанром – он изначально свободный, без показного наукообразия. Между прочим, автор допускает и не особо приемлемое в историографических работах условное наклонение – использует его в рассуждениях о ситуации выбора, которая существовала для сербов, как и для хорватов, в период Сплитского собора (925 г.): “Будь в то время “медоточивое” письмо Иоанна Х к старейшинам сербского народа написано в ином тоне – будь посланные им для созвания собора легаты умереннее и сдержаннее в определениях – сербы, еще не вполне окрепшие в православии, может быть, подобно хорватам, и склонились бы на сторону латинства. Крутые постановления Сплетского собора спасли их; юная сербская церковь не хотела расставаться с дорогим наследием Кирилла и Мефодия; она прервала сношения с деспотическим Римом и верно сохравнила семена, хотя и поросшие плевелами, православного восточного учения до самого св.Саввы, когда эти семена, очищенные от плевел, принесли достойный плод”.

Известно также, что И.Пичета публиковал свои “исторические заметки” о положении Православной церкви под игом Турции в “Полтавских епархиальных ведомостях за 1875/1876 годы.

Немало историографических и историософских рефлексий содержится также в мемуарах. Например, вводный раздел “Фактов и воспоминаний из школьной жизни герцеговинца” имеет соответствующее заглавие – “Судьба моей родины и серского народа”. Он действительно вводит читателя в историю отечества автора: “Родина моя – несчастная Герцеговина. Говорю несчастная, потому что вряд ли какая-нибудь из областей, населенных многострадальным сербским народом, испытывала столько всякого рода бедствий и подвергалась таким превратностям судьбы, как бедная Герцеговина”. Здесь кратко, но вполне основательно, представлены узловые моменты исторической судьбы сербов. Причем, как мы уже отмечали, принципиальная позиция автора выражается последовательно, причем не всегда совпадая с общепринятой. Так, например, И.Х.Пичета дает нетипичную для историографии как его времени, так и нынешних дней оценку массового переселения сербов в конце ХVII века при патриархе Арсении III (Чарноевиче): “Этот недальновидный духовный глава сербского народа, прельщенный обещаниями иезуитского правительства Австрии увлек за собою 37 тысяч фамилий, что составляло полмиллиона населения, и переселился в 1690 г. в пределы Австро-Венгрии для защиты ее границ от турецких полчищ. Сколько при этом и других случаях погибло народа, можно судить по признанию еще более недальновидного патриарха Арсения IV Иоанновича, последовавшего за своим предшественником в пределы австрийские по заключении в 1749 г. Белградского мира: из ста тысяч беглецов только дсять тысяч успели вместе с ним и тремя епископами укрыться в Австрии, а остальные погибли <…> Выселение сербов из Старой Сербии сопровождалось самыми пагубными последствиями для всего сербского народа как в политическом, так и в религиозном отношении. На опустелых землях поселились албанцы, которые своею дикостию и фанатизмом еще больше турок притесняли оставшееся на родине православное сербское население”.

Судя по всему, протоиерей Иоанн внимательно следил за событиями на родине и серьезно анализировал их развитие. К тому же, известно, что он четырежды ( в 1862, 1870, 1873, 1879 гг.) ездил в родные края из России. Соответственно, о происходящем мог составить суждения в полном смысле профессиональные и выверенные на долгое время. Вот и у нас есть возможность убедиться в проницательности изложенной им оценки перспектив «Старой Сербии», в частности Косова и Метохии: «Можно еще мечтать, подобно поэту-королю Николаю Черногорскому, о Старой Сербии с Призреном, бывшим столицею сербского царства, Печи – столице сербских патриархов, «высокими Дечанами» - знаменитым монастырем, построенным отцом царя Душана, королем Стефаном (1321-1336г.), мощи которого там почивают, и Косовом поле, где в 1389 г. погибло «сербское царство и господство», но воссоединение их с Черногорией и Сербией едва ли когда-либо осуществится. И препятствие к этому встретится не столько в возрождающейся воинственности турок и младо-турецком конституционно – политическом курсе, сколько со стороны Австро-Венгрии, которая при первом благоприятном случае посягнет на Старую Сербию для проложения себе беспрепятственного пути до Солуня”. То, что верно все-таки был оценен текущий процесс, подтвердилось вскоре, неоднократно подтверждалось и позднее, вплоть до последнего времени.

Для историков Православия и межцерковных взаимоотношений несомненную ценность имеют любопытнейшие сведения о «дядо Иосифе» – «духовно-политическом вожде болгар-униатов», с которым будущему православному деятелю И.Х.Пичете довелось лично встречаться на заре своей юности, еще в Одесском пансионате. Определенный интерес представляет также содержащийся в «Воспоминаниях» краткий экскурс в историю связей Сербии с Киевской духовной академией и, в частности, упоминание значительного ряда ее выпускников – выдающихся деятелей Сербии, а также Росси, Болгарии. Вообще, во всех произведениях И.Х.Пичеты зримо и незримо присутствует, как сейчас принято говорить, всеобщий исторический контекст.

***

В связи с избранным подходом больше всего внимания из жизни и деятельности протоиерея Иоанна Пичеты мы должны бы посвятить тому, что связано с Витебском и Белоруссией. Собственно, так и предполагается. Но, к сожалению, именно этот период наименее освещен в публиковавшейся второй книге мемуаров – “о службе по духовно-учебному ведомству”. Если пытаться объяснить причины этого, напрашивается ряд соображений, касающихся особенностей службы в тогда новой, еще незнакомой, должности. Но, вероятнее всего, так или иначе следует учитывать то, что с Витебском у протоиерея Иоанна связана тяжелая и невосполнимая утрата: там 23 ноября 1888 год умер от туберкулеза старший сын Константин, необычайно одаренный. Хотя об этом, кстати, в воспоминаниях нет ни слова. Впрочем, как и о рождении в том же году самого младшего сына, Василия – будущего студента историко-филологического факультета Харьковского университета, художника и искусствоведа.

Кое-какие общие сведения нам удалось найти в витебских справочниках того времени. Так, в одном из них на стр.193 указывается, что Витебская духовная семинария располагалась тогда по адресу: Набережная р.Двины в собственном здании, ее ректором является протоиерей Иоанн Христофорович Пичета; там же, на стр. 60, упомянутый ректор называется в функции действительного члена Статистического комитета, имеющего адрес: Дворцовая улица, дом Меерзона.

К сожалению, непосредственные впечатления витебчан о нем пока не известны, за исключением краткой оценки одного из тогдашних семинаристов, впоследствии весьма известного протопресвитера Георгия Шавельского: «…Протоиерей Иоанн Христофорович Печета (1888-1890 гг.), все же был очень добрый, заботливый человек, разумный администратор, во многих отношениях улучшивший быт школы. Но ученики почему-то не взлюбили отца Иоанна: как им казалось, он очень неприступный и очень строгий. При нем в семинарии был бунт, но он всем бунтовщикам выхлопотал прощение».

На основании данных из разных источников удалось выяснить, что в белорусском губернском городе протоиерей Иоанн Пичета оказался, как говорится, в водовороте дел и самой гуще местных событий. Помимо того, что исполнял ректорские и преподавательские обязанности в семинарии, он возглавлял основанное в 1887 году епархиальное Витебское братство во имя равноапостольного князя Владимира, был редактором Полоцких Епархиальных ведомостей; являлся также председателем Полоцкого епархиального училищного совета, членом Витебского комитета Православного миссионерского общества, членом Витебского губернского статистического комитета… Как видим, диапазон функций весьма внушителен. Так что многие возможности неординарной личности определенно реализовались, и в этом плане вряд ли должна была оставаться какая-то неудовлетворенность. Поэтому вполне искренним представляется содержащийся в мемуарах однозначно положительный отзыв о витебской ситуации: «После такого внимания, какое оказано мне было в Витебске, конечно, я с печалью покинул его, а впоследствии и не раз пожалел о нем». Это же говорилось и ранее: “И снова я пожалел за оставленным мною Витебском, за тамошними добрыми сослуживцами и кроткими питомцами”. Надо полагать, не случайно сохранявшееся на протяжении жизни высокое мнение о конкретных витебских коллегах: “По совести скажу, такой цельной личности в нравственно-христианском смысле, какую представлял из себя и без сомнения представляет и теперь дорогой В.Н. (Терлецкий – И.Ч.), я не встречал между своими коллегами-педагогами на всем пространстве моей долголетней службы, за исключением приснопамятного инспектора Витебской семинарии В.А.Демидовского”. Равно как и публично высказываемые слова признательности: “… Всегда сохраняю в душе глубокую благодарность к достопочтеннейшему о. Хрисанфу (Пигулевскому – И.Ч.)”.

Есть основания предполагать, что протоиерей Иоанн по службе, как ректор Семинарии, был в общении со священномучеником Николаем Фомичом Околовичем ( 1863 -1934), который в 1889 году являлся настоятелем Никольской домовой церкви Полоцкого кадетского корпуса и законоучителем в кадетском корпусе, а также активным участником жизни православного сообщества в целом.

Ректору духовной семинарии не только по статусным обязанностям доводилось иметь тесные контакты с известными витебскими деятелями науки и культуры – в частности, А.П.Сапуновым и Д.И.Довгялло. Так вот, в мемуарах имеется и весьма почтительный отзыв о первом из них, и одновременно воспроизведение обмена с ним этнохарактерологическими мнениями, которые не просто примечательны, но и важны в настоящее время: “Что и как отвечал своим чествователям, точно не помню. Знаю только, что на мой отзыв о Белорусах – мягкости их натуры и других хороших свойствах их характера, достопочтеннейший исследователь Белорусской старины А.П.Сапунов, член нынешней (третьей) Государственной Думы, горячо благодарил меня и к сказанному мною добавил: “Белорус по натуре, действительно, мягок, но он умеет быть, когда нужно, и твердым. Несмотря на все невзгоды прошлого белорусов, они сохранили свой язык, свои нравы и обычаи, упорно отстаивали свою прародительскую веру православную. Поддержкою для них всегда была Великая Русь православная. Если так было в мрачную пору жизни белорусов, то что ж удивительного, если теперь белорусы являются и глубоко православными, и искренними верноподданными – теперь, когда нынешние представители духовной и светской власти так “честно и грозно” держат знамя православия и русской народности, то знамя, которое так дорого белорусу и на которое всегда устремлены были взоры его”.

Между прочим, о белорусах И.Х.Пичета отзывался всегда хорошо. Например, вот что писал еще в первой книге мемуаров, когда вспоминал товарищей по Киевской академии: «Белорусы – Вишневский, Шимкович, Пригоровский и Попов были добрейшие и деликатнейшие из товарищей. Первый считался, и действительно был, способным и аккуратным во всех отношениях студентом, но судьба к нему в лице академического начальства оказалась несправедливою. В то время как некоторые из товарищей, и в уме не гадавшие о магистерстве, удостоены этой степени, Вишневского выпустили со степенью кандидата.

Крайне несправедливою судьба оказалась и к благороднейшему из товарищей – Шимковичу Василию (в монашестве Владимир) в его последующей деятельности на высшем иерархическом поприще в сане епископа Нарвского, Сумского, Екатеринославского, Екатеринбургского и Острогожского, викария Воронежского, в каковом звании пребывает и ныне, испытывая на старости крайнюю скудость во всем».

Там же исключительных похвал удостоен профессор-белорус: “Историю русской церкви и временно историю раскола преподавал приснопамятный профессор И.И.Малышевский. Богатство знаний, благородство душевное, доброта сердечная, благожелательное отношение к студентам, трогательное до слез заступничество и за слабейших из них – вот качества незабвенного нашего профессора. Мы благоговели перед ним и считали преступлением уклоняться от слушания его глубокосодержательных лекций, особенно по истории западно-русской церкви, судьбы которой доводили нас до слез. Поистине это был основной столп академии и утверждение истинной науки в ней! “.

При всем этом доводится сожалеть, что, как уже было сказано, в непосредственно посвященных службе мемуарах сведения о витебском периоде более чем скудны. Отдельные частные моменты жизни в Витебске дополнительно уточняются автобиографическими записками знаменитого сына – Владимира Ивановича, который там начал курс гимназического обучения. В частности, из них мы узнаем, что И.Х.Пичета был знаком с известным белорусским этнографом Н.Я.Никифоровским, который работал в приготовительном классе гимназии и под опеку которого был отдан Владимир. Проясняются и некоторые иные детали. Между тем, к названному тексту сына вряд ли можно относиться как вполне достойному веры. Уже потому, что появился он на свет в «Ленинградском ОДПЗ (Отдельном доме предварительного заключения») – иначе говоря, в тюрьме, которая печально известна под названием «Кресты». Ясно, что не как плод чисто литературного творчества. В.И.Пичета писал его, что наиболее вероятно, по указке следователей, «ожидая отправки в Вятку», а значит – хорошо понимая, что изложенная в нем информация может существенно повлиять на его дальнейшую судьбу. Соответственно, ему довелось нужным образом презентовать свои политические взгляды как безусловно лояльные: «… Я ненавидел всеми фибрами своей души старый порядок и приветствовал пролетарскую революцию <…>Я связал себя с Советской властью, с рабочее-крестьянскими массами, по воле которых я широко развернул свои духовные силы и способности». Поэтому следовало намеренно подчеркнуть неприятие русского «империализма», «результатов русской колониальной политики», « русской колониальной политики», доказывая при этом, что он никак не против национальной политики СССР, ибо весь опыт его жизни в Полтаве, дескать, подтверждал: «Украинский народный язык был для части школьников ближе, доступнее и более приятен сердцу, чем русский».

Само собой разумеется, против подвергшегося репрессиям Владимира Ивановича мог быть использован любой неосторожно изложенный факт, в том числе из всего связанного с семейными отношениями, о которых он так или иначе вынужден был писать. А наибольшую опасность очевидно представляло то, что касалось брата Георгия, оказавшегося в эмиграции, и отца, несмотря на то, что он перешел уже в мир иной, однако прежде как-никак являлся, в представлении судей от хозяев жизни, ненавистным «служителем культа», распространителем «опиума для народа». Значит, личность отца и его роль в воспитании полагалось описывать так, чтобы не возникло подозрения в симпатиях. Поэтому, пожалуй, отношение к отцу и к религии интерпретируются заданно негативно: «Отец, человек больших способностей и большого умственного дарования, отличался суровостью своего характера и деспотическими наклонностями…»; «Мой отец, большой сильный человек, которого я всегда боялся, был очень суровым, деспотично настроенным человеком, вечно занятым уроками, ибо нас было много, и только к старости ставшим удивительно мягким и нежным. Эти новые его качества испытали на себе его внуки и внучки, в том числе и мои дети»; «с деспотическим характером «герцеговинца»; «нерасположение ко мне со стороны отца»; «Я приобрел много разных сведений, но мне не с кем было поговорить, побеседовать. Я был далек от отца, а, в сущности, он единственный мог прийти мне на помощь»; «Но с отцом не был дружен, в сущности, мы взаимно не любили друг друга. Я не переносил деспотизма отца, не любил ему молча во всем подчиняться, часто спорил. Отец не привык к подобным выступлениям. В этой борьбе с отцом я оставался один, никем не поддержанный»; «Я был, в общем, далек от всех, в особенности от отца…».

Наше подозрение в сознательной дезинформации, на которую пошел находящийся в заключении сын, обосновывается рядом наблюдений. Во-первых, наряду с цитированным выше приводятся маловероятные, даже невероятные (хотя понятные, если учитывать, что они адресуются определенной категории «читателей»-вершителей судеб) описания материальных условий жизни семьи ректора (!) семинарии: «…в доме часто не бывало куска хлеба». Во-вторых, трудно поверить, что в этой семье прививалось именно такое отношение к вере, точнее – безразличия к ней, если не сказать, что культивировалось явное безбожие, свойственное уже советскому времени: «Нам не навязывали никаких убеждений. Нас не водили в церковь и мало обращали внимания на наше религиозное воспитание. Мы не носили крестильных золотых крестов…». Далее здесь имеется очень показательная, подсознанием обусловленная, оговорка: «…но я с детства любил церковные службы». Самый что ни есть закономерный вопрос: а как можно любить, службы, если к ним не приобщали, т.е., как процитировано, «в церковь не водили»? Как очень удивительная, а объяснимая разве что с учетом детской психологии – недостаточной организованности, забывчивости, воспринимается описанная ситуация из гимназического прошлого в Витебске: «Когда /Сер./ (Имеется в виду попечитель Витебского учебного округа. – И.Ч.) появился в классе и предложил всем показать, имеются ли у них на шее кресты, я был единственным, у кого его не было… Крест не был надет на шею. Так я его никогда и не носил».Трудно себе представить, что подобное было на самом деле; поэтому не очень убедительным представляется последующее заверение: “ Я не был религиозным мальчиком». Глубинное противоречие кроется и в таком признании: «Я был достаточно начитан в истории философии и прочел с большим вниманием книгу Ланге «История материализма». Это имело большое значение для моего разрыва с религиозными и идеалистическими взглядами». Логичная ремарка: если случился разрыв с определенными взглядами, значит, таковые, т.е. религиозные, существовали?

Интересно, что В.И.Пичета, вроде бы в контексте негативной характеристики отца отмечает весьма важный и положительный для своей судьбы факт: «… Отец все время был занят «братушками»-сербами, и немало последних перебывало у нас, ища материальной и моральной поддержки и получая ее всегда. Я ничего не знал о Сербии и сербах, кроме рассказов отца, но меня с детства влекла какая-то симпатия, правда, не только к сербам и Украине, что впоследствии отчасти и сказалось на моей научной и преподавательской деятельности». Наверное, упомянутое здесь влияние отца на профессиональную ориентацию сына, да и жизненный выбор его вообще, в дополнительных комментариях не нуждается. Однако не менее интересно другое – указание на то, что у отца постоянно искали и находили поддержку соплеменники. Кстати, сам Иоанн Христофорович в мемуарах упоминает об этом лишь вскользь. Можно было бы предположить, из скромности. Хотя, если определять точнее, то он считает нужным представить, причем делает это искренне, свое отношение к сербам и всем южным славянам в несколько ином свете – с позиций беспристрастно-объективного педагога, а к тому же представителя российского духовно-учебного ведомства, которое имеет определенную регламентацию отношений между воспитанниками и воспитателями: «Мне очень не нравилось, что в семинарию направляли моих соплеменников, и я более, чем бы следовало, держался далеко от них; не принимал их у себя на квартире, не говорил с ними по-сербски, журил их при обнаружении неуспехов, подвергал выговорам за нарушение школьной дисциплины и взысканиям за малейшее уклонение от правил благоповедения».

Между тем, по такому поводу свидетельства сына вызывают доверие не меньше, чем воспоминания отца. К тому же они подкрепляются примечательной информацией, которую находим у современного исследователя биографий обоих, сына и отца: «Отметим также, что родоначальник русской ветви Пичет приютил в своей многодетной семье и воспитал в духе славянских традиций дальнего родственника из Мостара Душана Семиза (1884-1955), близкого к студенческим организациям «Черная рука» и «Млада Босна». Изгнанный из мостарской гимназии за участие в сербском национально-освободительном движении, Семиз вынужден был покинуть Герцеговинц и закончил образование в России. Он обосновался в Петербурге и стал российским правоведом, но, как и его воспитатель, остался сербским патриотом и в начале ХХ века часто выступал в печати с популярными работами о южнославянских народах, был избран членом Сербской Матицы.

Но, возвращаясь к отношениям «сын-отец», еще раз обратим внимание на подсознательную связь с родителем, которая выразилась в генетической привычке сына: «Отец пил только кофе, а за ним и я с молодых годов пристрастился к этому замечательному напитку». Особенно же значимой нужно признать фамильную гордость, звучащую в словах маститого сына-академик уже при конце жизни, когда он размышляет о разных подлецах, прохвостах и гадостях, которые те делали и делают ему: «Бог с ними! Сохраним честность. Пусть я не буду иметь ордена, пусть я не буду «лауреатом». Я останусь югославом, герцеговинцем Пичетой. Я несгибающийся».

Что ж, наверное, не без влияния заявленной под принуждением позиции, в публиковавшихся материалах советского времени об академике В.И.Пичете отца его, можно сказать, не замечали. А если и вспоминали походя, то, когда нужно было соотности с сыном-ученым, ставили требующиеся идеологические акценты на расхожденниях в мировоззрении и всем, что от него зависит. Что ж, известные противоречия в их взглядах, вероятно, и на самом деле существовали. Однако они, скорее всего и прежде всего, обусловливались отношением к революции и последовавшими за ней преобразованиями да теми политическими условиями, которые сложились в результате их. Ректор первого университета Белорусской Советской Республики и, по совместительству, председатель Союза безбожников этого учебного учреждения должен был, пожалуй, как-то отмежевываться от “попа”. А вместе с тем в жизни сына имеются и факты иного содержания. Скажем, хотя бы то, что во втором браке ( 1919 года) его женой стала Александра Петровна Соборова, дочь православного священника.

Мы, естественно, искали общность, сходство в судьбах отца и сына Пичет. Но нельзя сказать, что найдено много сходного. Причем это касается не только расхождений по отношению к вере. При всем упомянутом и по объективным причинам оставшемся вне поля нашего зрения, есть достаточно оснований утверджать, что Иван Христофорович существенно повлиял на формирование Владимира Ивановича как гуманитария, слависта, гражданина, что без оговорок отмечалось и раньше: “Он оказал на сына глубокое моральное влияние. Всю жизнь Владимир Иванович хранил о нем благодарную память”. В любом случае, историк родил историка: “…Владимир Иванович унаследовал от отца любовь к истории, ее изучению и преподаванию, талант исследователя”.

А все сказанное непосредственно об отце уместно будет подытожить следующим образом: знакомство с обстоятельствами жизни и деятельности Иоанна (Йована, Ивана Христофоровича) Пичеты, а также с доступными его публикациями, дает нам полное право свидетельствовать, что он – мудрый педагог, проницательный мемуарист, на редкость основательный историк, летописец православного просвещения на юге России, принципиальный публицист, а при всем этом – настоящий сербский патриот и убежденный славянолюб. Так что никак нельзя допустить, чтобы память о нем исчезла по нашей вине.

Автор: Иван Чарота, доктор филологических наук, профессор

Источник: http://zviazda.by/ru/news/20170918/1505744853-nemnogie-znayut-chto-u-pervogo-rukovoditelya-bgu-piche...